Матёрый библиофил.
Эти заметки адресованы тем, кто любит не только читать, но и писать. В силу различных обстоятельств автору заметок довелось, не участвуя в издательском процессе, как бы со стороны наблюдать за чудесным превращением груды машинописных (иногда написанных от руки) листов бумаги в альманах. Вот об этих-то наблюдениях и пойдет речь.
В охотничьей литературе, особенно периодической, традиционно высокий процент авторов-непрофессионалов. Имеется в виду не основная профессия (охотовед, военный, учитель, рабочий и т.д.), а литературная. Зато, как правило, пишущая братия поголовно ходит в охотниках и в этом главный, неоспоримый плюс. И все бы хорошо, кабы не великое множество маленьких, но жирных и противных минусов, отравляющих сладкую редакторскую жизнь. До извечного противостояния «автор-редактор» нейтральному человеку (читателю) нет никакого дела, но ни автору, ни редактору друг без друга не прожить, узы творческого брака настолько крепки, что даже и без взаимной любви хочешь не хочешь, а живи.
Текст, доходящий до читателя в печатном виде, первым делом попадает в редакторское «чистилище». А неподалеку от редактора точат свои перья кровожадные рецензенты и консультанты. Все они так и норовят укусить нежное авторское тело, незащищенное толщей прежних публикаций или твердыми обложками вышедших книг.
Наверное, надо бы подробно рассказать о редакторской нечуткости и произволе, но придется, наступив на горло собственной песне, обратиться к беззащитным авторам-коллегам, перетряхнуть огромный мешок с нежными «устрицами» без панцирей. Когда-нибудь дойдет дело и до умника-редактора, но лучше бы жить с ним в мире, не злить его без надобности, все-таки редактор один, а авторов — пруд пруди.
Боженька святой, чего только не нагородит наш брат! К счастью для читателя, до него не доходит вся фантасмагория на охотничью тему, но если спрятаться за редакторским плечом и взглянуть на «первоисточники», то можно сполна поучаствовать в авторских муках, пароксизмах творчества. Редактор где чернилами, а где с помощью ножниц удалит из текста все злокачественные опухоли, и читатель никогда не узнает о первозданной «прелести» текста. Хотите лингвистический образчик из подобного опуса? Извольте:
«На менее объективной основе... искомая точка... характер удаления... идентификация, непосильная дилетанту... рационализм конструкции... оптимальная широта поиска... заданная схема движения... геометрически верный челнок, вне зависимости от ландшафта... пытался синхронизировать... доминирующее значение человеческого разума... из всего этого сонма я экстрагировал... реализацию гипотетического, проблематичного эксперимента».
Эти слова и фразы не из инструкции для космонавтов, они взяты из «лирической новеллы» (sic!) одного из новомодных авторов. Вся «поэзия» буквально на одной странице! Как редактору убедить самонадеянного «лирика», что новеллу должно писать не зубилом или гаечным ключом, но гусиным пером?
Надо сказать, обилие техницизмов, чрезмерное увлечение технической стороной дела в ущерб его сущности — настоящий бич не только охотничьей, но вообще современной прозы. Точно так же засоряют литературу и профессионализмы. Слова-паразиты чаще всего «безвкусны», но сосредоточенные на малом пространстве в запредельном количестве превращаются в литературную «горчицу». Нет ничего противоестественного, когда автор-лесник (летчик, биолог, геолог) видит охоту глазами лесника, часто именно здесь кроется соль повествования и своеобразие стиля, но при этом вовсе не обязательно поминутно (построчно) щеголять перед несведущим читателем словечками, допустим, из «Наставления по таксации лесов I категории».
Иногда профессия настолько деформирует «зрение», что по нескольким фразам становится ясным род занятий рассказчика. Давайте представим, что некий автор выбрался из города в тайгу, повертел головой по сторонам и остановил свой взор на дивной, в разноцветных лентах сопке, подсвеченной заходящим солнцем. Что увидит мастер художественного слова и кто он?
«...происхождение сопки явно орогеническое, с высокой степенью вероятности относится к карбонскому периоду, когда в результате совокупности интенсивных восходящих тектонических движений в земной коре возникли складчатости и разрывы...»
«Сопка находится в зоне кедрово-широколиственных лесов. Доминирующие лесообразующие породы — кедр и лиственница. Характерны также граб, ясень, клен. В угнетенном подлеске много кустарников в сообществе с дернистыми осоками, сфагнумом, подбелом, эпизодичны вересковые».
Редактор — образованный и интеллигентный человек, за свою жизнь прочитал не одну тысячу рукописей, но он не геолог, он (как и читатель) не знает, что означает слово «орогенический», не помнит, когда на Земле был «карбонский период». Автор тоже образованный и интеллигентный человек, но редактор, вздохнув, ставит на слове «орогенический» жирный крест.
Отдельным батальоном особого литературного назначения маршируют перед редактором военные. Что за добры молодцы! Все как на подбор: гладко выбритые, крепкие, подтянутые, строевую песню поют слаженным хором. И охотничью тоже:
«По окончании бронетанковой академии мне было велено продолжать нести службу в городе Н... начал с изучения кадров, знакомства с личными делами непосредственно подчиненного личного состава... стройный лейтенант с редкой для Киргизии фамилией Карпенко с безукоризненной четкостью доложил, что он охотник... я приказал... и тут же отдал распоряжение...»
Прозаический текст — вот он, а только куда запропастилась художественная проза?
О том, что в геометрии Лобачевского параллельные прямые пересекаются, слышал почти каждый, но почему это происходит, помнят далеко не все. Точно так же и в литературе сплошь и рядом встречаются явления, которые вроде бы у всех на виду, но суть их совсем не очевидна. Параллельные линии в литературе не только пересекаются, но туго перехлестываются и даже путаются в клубки. А пытливому читателю этого и надо, его хлебом не корми, а дай поучаствовать в обратном процессе, в распутывании и расшифровке текста. Но пытливый читатель приходит в недоумение, когда сталкивается не с литературными хитросплетениями, а с хаосом, возникшим по воле автора.
Знание русского языка необходимое, но вовсе не достаточное условие для пишущего рассказы. В любой средней школе или педагогическом вузе обязательно найдутся замечательные знатоки родной речи, вернее, правил, по которым она строится. Но грамотно написанные фразы не есть литература, должно быть еще и «нечто». Поэт Ходасевич однажды сказал, что в прозе Владимира Набокова постоянно снуют то ли эльфы, то ли гномы и беспрестанно что-то пилят, приколачивают, передвигают, раскрашивают.
О каких эльфах вспомнит редактор, читая охотничий рассказик на трех-четырех страницах, населенный не сказочными пришельцами, но целой компанией из Коляна с братом, Сереги с отцом, Петровича с племяшом, Бэмса, Виктора Анатольевича и самого автора? Что делают все эти персонажи в истории о том, как автор подстрелил утку, зачем понадобилось автору звать их на литературную помощь? Только за тем, чтобы читатель узнал, что у «эльфа» Коляна есть братан? Разумеется, на охоте без друзей не обойдешься, но почему бы автору так и не называть их в рассказике — «друзья, приятели, спутники», ведь кроме имен читатель так ничего о них и не узнал. Зато заблудился в трех страницах, вконец запутался, куда побежал Серега, что сказал Петрович и кто кому брат или сват.
Синдром «Поля чудес», когда наивные участники телеигры шлют приветы всем близким и знакомым, неотступно преследует доморощенных охотничьих писателей. Оно, конечно, в истории русской литературы достаточно примеров, когда автор приглашал друзей на литературные страницы и это было как бы само собой, в порядке вещей. Но для этого надо чтобы друг был Жуковским, Дельвигом или хотя бы Кюхельбекером.
Не однажды видел я, как редактор, распутывая головоломки с родственными связями персонажей, начинал зевать, но вдруг встрепенется, улыбка озарит его усталое лицо. Что такое? Ужели долгожданного эльфа в тексте заприметил и пригвоздил его восклицательным знаком на полях рукописи, чтобы не сбежал ненароком? Какое там... Редакторские восклицания соседствуют рядом с цифрами: +13° С, 17 метров, 19 часов 33 минуты. Этой арифметикой автор обозначил свою охоту на чирка. Утка, что бы там ни говорили, трофей отличный, но все же не космический корабль, запуск которого фиксируется до минут и секунд, и почему бы в художественном произведении вместо «метров» не написать «шагов», а вместо «градусов» простое слово «тепло» (или холодно, зябко — что угодно). Любителей немецкого орднунга и точности, готовых то и дело поверять гармонию алгеброй, всегда в достатке, но хватает и «курских соловьев», до того упоенных собственной песней, что ничего вокруг не видят и не слышат. Условно говоря, в начале рассказа их герой может поехать на велосипеде на ближнее болото за уткой, а через сколько-то страниц он же возвращается домой на лыжах из тайги, крепко обмороженный, со связкой собольих шкурок. Это никакой не анекдот, просто подобные истории не опубликованы, но, будьте уверены, в природе (в рукописях) они существуют.
Кстати, о часто поминаемой утке. Связано это с тем, что утка самая популярная дичь, но в литературе с незапамятных времен живет и прекрасно размножается еще более знаменитая утка — «первая». Вся охотничья литература состоит из рассказов о том «Как я убил первую утку» и всех остальных. Ничего плохого в этом нет, ну, в том, что сюжет победоносно шествует из века в век. Несколько тыщ лет тому назад Гораций сочинил стихотворение «Эт сэги монументум» (что-то про памятник самому себе). А Гаврила Романович Державин взял да и перевел, слегка переиначив, стих Горация. И что же? Пушкин, вот ведь озорник, тоже подсуетился — и на тебе: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Так что авторам «Первой утки» краснеть вроде бы не за что, правда, Пушкин знал наизусть и Горация, и Державина, а наши авторы других «Первых уток» не всегда читали, иначе призадумались бы: «Может, ну ее, первую утку...» Предположение, что о «первой утке» перестанут писать, совершенно фантастично: писали, пишут и будут писать. Вот и ладно, глядишь, через тыщу лет родится охотничий Пушкин и напишет так, что о других «первых утках» тотчас позабудут.
«...точное знание объемов изъятия любых объектов охоты является одним из необходимых условий правильного ведения охотничьего хозяйства, организации крупномасштабных мероприятий по охране и рациональному использованию ресурсов охотничьих животных», — сия сентенция принадлежит не ученому мужу, а старому охотнику, едва ли одолевшему семилетку. А вот адресована она, вопреки логике, настоящему биологу-охотоведу, автору охотничьего очерка, — типичная метаморфоза, происходящая в повествованиях неискушенных в литературе рассказчиков. Какой-нибудь сибирячок Панфилыч у таежного костерка такое вдруг выдаст, что впору присуждать деду ученую степень без всякой защиты, «по совокупности». Нелепый перекос автор (настоящий обладатель научных регалий) нередко «компенсирует» тем, что сам начинает говорить с чалдонской кондовостью. А ведь как просто: Панфилычу — панфилычево, а ученому — уче... в общем, все очень просто.
Образованность и осведомленность могут сослужить автору скверную службу, тем более, что знания приходят с годами, и взрослому человеку трудно удержаться от назидательных ноток. Да ведь и читатели, как правило, не юноши, им совсем не нравится, когда их чему-то поучают, сами с усами, все поймут без подсказок.
А беда подстерегает автора за каждым словом, за каждой фразой: точку ли, запятую поставить? Нет, лучше восклицательный знак, и еще один, и вот здесь не помешает — охота ведь, праздник! И уже забыл автор о том, что нельзя восклицательными знаками, словно подпорками, удержать эмоциональную бессодержательность текста. 10-20 восклицаний на страницу совсем не редкость для охотничьих повествований. Однажды в небольшом по объему тексте одного уважаемого писателя редактор обнаружил около сотни восклицательных знаков. Еще немного и были бы побиты рекорды Валентина Пикуля, для которого 30 восклицаний на странице почти норма (см. «Битву железных канцлеров»). Следует напомнить, что за свою излишнюю эмоциональность, щедро дарованную персонажам романов, Валентин Саввич был нещадно бит критикой.
Подавляющее большинство материалов (рассказы, очерки, воспоминания) написаны от первого лица. В этом случае особую значимость имеет правдивое, точнее, правдоподобное изложение, например, диалогов. Самую досадную оплошность здесь допускают те, кто берется за мемуарный жанр. Конечно, бывает так, что кто-то и в зрелом возрасте помнит отдельные эпизоды и даже разговорные реплики из своего детства, но многостраничные диалоги, сдобренные большим количеством, подчас, невероятных деталей, вызывают большое сомнение — магнитофонов, скажем, в 40-е годы, в ходу не было. В литературе существует множество форм, позволяющих свободно манипулировать временем с помощью единственного инструмента — слова. Суть в том, чтобы мастер, берущийся за дело, владел этим инструментом. Мемуаристика — жанр особый, живущий по своим законам, которые автор обязан соблюдать. Редактор о них знает, но частенько щадит автора. А кто пожалеет самого редактора? И почему он должен знать и пятое, и десятое, а взявшийся за перо считает эти знания излишними? И как быть с такими качествами авторов, как амбициозность, назойливость, глупость, наглость, да мало ли... Всевышний ведь не ведает кого метит талантом — шельму или хорошего человека, но редактор обязан привечать всех без разбора, иначе останется без работы. Так что, дорогие авторы, пишите, пишите больше — всякого и разного.
|
