В.М. Сысоев.
- Поедемте вместе, я вас довезу, - говорил Леонид Павлович, когда мы с ним, приехав из Москвы на одном вечернем поезде, слезли на станциии Подсолнечной.
Пара ямщицких лошадок быстро покатила наш тарантас по пыльному просёлку. Поравнявшись с моёй дачей, ямщик остановился.
- Так завтра пораньше приходите, - прощался Леонид Павлович.
- Неприменно, неприменно!
- Захватите какую-нибудь еду, а то со мной только чёрствые пирожки.
- Ладно.
Я пошёл к себе в дом, а он, со своими удочками в чехле, корзиной и ведром для живцов, отправился дальше, на пристань Сенежского озера, в охотничий домик.
На другой день, чуть свет, захватив рыболовные снасти, я отправился на место ловли - плотину, находившуюся верстах в двух от моей дачи. Захватил я и еду, но так как с вечера не успели ничего приготовить, а поутру все мои домашнии так сладко спали, что добудиться их было невозможно, я захватил тоже одни чёрствые пирожки.
Утро было ясное и холодное, какое обыкновенно бывает после жаркого дня в июле. На седом от росы лугу, я оставлял за собой следы в виде зелёной тропы; сапоги промокли насквозь. С озера доносились крики чаек и гагар. Огромная стая уток шумно пронеслась над самой моей головой и опустилась в озёрную заводь. Заяц выскочил из высокой травы и, курьёзно отряхиваясь на бегу, запрыгал в соседнюю рожь. В деревне пастух собирал стадо; дребезжащие звуки жалейки, наигрывавшей заунывную песенку, далеко разносились по окрестности. Когда я прошёл луг, затем небольшой лесок, в котором получил холодный душ, и вышел на берег озера, передо мной открылась чудная панорама. Солнце ещё не взошло, но от зари было совсем светло. Из-под поднявшегося тумана озеро предстало, как самое чистое зеркало. Мирно раскинулось оно в своих живописных берегах, отражённых до мельчайших подробностей в этом волшебном зеркале. Лодка со свёрнутым парусом, плывучий островок, куст палочника, всякая утка - всё это было точно вырисовано яркими контурами на блестящей поверхности озера. Выпригивающая малявка, воронки от повернувшейся на поверхности рыбы, вылетающие из воды в погоне за плотвой щуки - всё это было отчётливо видно.
Очутившись на плотине, я ещё издали увидел, что на балконе около пристани кто-то удит. Да, это он, Леонид Павлович. Его так легко узнать по крупной, молодцеватой фигуре. Он очень занят: беспристанно наклоняется, взмахивает руками, очевидно, закидывая удочки, и опускает руку в сажалку для живцов. "Должно быть, клёв!", подумал я и поторопился.
- Что же вы поздно? - крикнул мне Леонид Павлович, когда я приблизился к балкону.
- Это не я поздно, а вы очень рано... Есть что?
- Немножко есть.
Он поспешил к удочке, которую чуть было не стащила с места попавшаяся рыба. Я посмотрел на стоявшее около рыболова ведро для добычи и рот разинул от удивления. Из высокого ведра торчали хвосты... окуней.
- И это немножко? - укоризненно покачал я головой.
- Всего пять штук, - улыбнулся Леонид Павлович своей добродушной и как бы застенчивой улыбкой.
- Да чего в них и сотнях! Я бы целую лодку отдал за пару вот таких.
Я вытащил одного красавца из ведра и прикинул на руке.
- Фунта четыре, - восторгался я.
- Ну нет: около четырёх, может быть, - заметил Леонид Павлович.
Ловил он на донные удочки, наживляя плотвичками и забрасывая аршин на двадцать от балкона.
Я тоже принялся удить. Но и мне, и ему теперь попадали средние окуни, а потом пошли и вовсе мелкие. Становилось скучно. Я не заметил, как взошло солнце, но всё окружающее было уже залито его красноватыми и ещё холодными лучами. Озеро слегка затуманилось, как будто на него накинули самую лёгкую вуаль из прозрачной кисеи. Кряканье уток, хныканье гагар и лысух и карканье чаек замолкали, зато слышнее завозилась рыба. У самой пристани, то и дело выпрыгивала плотва, бултыхались щуки и резали поверхность окуни, стрелой носясь за малявкой. Слышно было, как в соседней заводине, в травах, плескались лини и караси.
- Отошла от берега; надо в лодку, - сказал Леонид Павлович.
Мы собрали снасти и пересели в ялик. Отъехав от плотины сажень тридцать, мы опустили якоря, куски чугунных рельс, и стали удить на излюбленном Леонидом Павловичем местечке. У него было намечено несколько таких местечек, и он ловил на них всегда успешно.
Относительно добычи про Леонида Павловича можно сказать, что там, где ловили остальные рыболовы десятки фунтов, он налавливал пуды. Ещё такого специалиста по ужению и вообще человека, до изумительной тонкости изучившего жизнь рыб, птиц и зверей, я думаю, не найдётся в целой России. Впрочем, успеху ловли содействовало и не одно знание, а также и удивительные настойчивость, энергия и неутомимость Леонида Павловича. Тут помогала, конечно, и его физическая сила. Передвигать лодку с места на место, причём всякий раз требовалось вытаскивать из ила завязшие пудовые якоря, ловить на несколько удочек, когда и с одной-то не управишься, - для него ничего не значило.
Едва мы расположились на своём ялике, как на озере стали появляться лодки и других рыболовов. Вот француз Депре, страсный и симпатичный рыболов, один из неизменных посетителей Сенежа, даже выстроивший под конец жизни себе дачу на берегу озера...
Недалеко от Депре стал доктор Г., а за ним артист Императорских театров Ж. Вся эта компания расположилась по правую сторону балкона; на левой же стороне, виднелась лодка князя В., а рядом с ним в маленьком досчанике стоял студент и, не обращая внимания на свои удочки, прекрасным баритоном пел арию из "Демона", возмущая своим пением Леонида Павловича.
- Баловник, - говорил он по адресу студента, - таким не рыбу ловить на озере, а кукол на подмосковных дачах. Там и распевал бы свои серенады.
Вообще, дилетантов во всех видах спорта Леонид Павлович не выносил; он узнавал их сразу и называл презрительно "баловниками". Действительно, такие люди, в глазах истинных охотников, как-то опошляют любимую страсть.
Клёв окуней в это утро был роскошный, даже на Сенеже из выдающихся. Брали они не только на снулую малявку, а даже на обрывки рыбок, на крошечные кусочки, чуть не на пустой крючок. Так, Леонид Павлович, поймал порядочного окуня на глаз плотички, а я - на жабры из неё же. Были закинуты и щучьи удочки, но клевала щука плохо, редко и большей частью только мяла живца, не захватывая крючок. Поймали несколько щурят. Но вот пропал поплавок на удочке Леонида Павловича, лежавшей всё утро покойно на носу лодки и наживленной довольно крупным карасём. Леонид Павлович взял в руки удилище, придержал пальце катушечный шнурок и, дав натянуть его, подсёк. Затрещала катушка от быстро разматываемого рыбой шнура.
- Кажется, порядочная, - заволновался он.
Трудно представить тому, кто только видел Леонида Павловича в Москве в его редакции или на заседаниях разных обществ, что это на вид олимпийски спокойный и как будто, даже угрюмый человек мог так преображаться на рыбной ловле, среди природы и любимой забавы. Здесь был уже не строгий редактор и серьёзный учёный, а суетливый охотник, весельчак и шутник. Знал я Леонида Павловича, лет двадцать, как редактора и никогда не видел его сердящимся до выхода из себя и бранящимся. А тут, на ужении, без улыбки невозможно было смотреть, как он раздражался от перепутанной лески, от застрявшего на катушке шнура или от ушедшей из рук добычи; как мило и наивно он сердился, превращаясь в какого-то нетерпеливого, капризного ребёнка. Всё это показывало, какой искренний и безумно страстный он был охотник.
Дав щуке погулять на почтительном расстоянии от лодки, Леонид Павлович стал сокращать шнур. Удилище гнулось; из воды по временам показывалась огромная зубатая пасть бьющейся добычи.
- Разве отпустить, а? Дать ещё погулять? - обращался ко мне Леонид Павлович.
Ничего, подводите, - нетерпеливо убеждая я, подготавливая сачок.
Щука была подтянута к самой лодке и я подхватил её сачком. Экземпляр был фунтов в пятнадцать. Но Леонид Павлович, вынимая дрожащими руками крючок из добычи, виновато уверял, что больше двенадцати не будет.
С поимки этой щуки мы как-то сразу устали ловить и перестали наживлять удочки. Солнце уже порядочно поджаривало нас. Улов был прекрасным, мы были удовлетворены вполне. От круглого, заросшего бородой, типично русского лица Леонида Павловича, веяло полным довольством. Небольшие глазки его радостно светились, на больших губах играла добрая улыбка. При смехе, Леонид Павлович, показывал свои крепкие, белые и удивительно маленькие зубы.
- У меня две аномалии, - говорил он, - крошечные зубы и пульс наверху.
Действительно, пульсовая жилка была у Леонида Павловича сосвем наверху руки, и, чтобы слушать пульс, не надо было ощупывать его около сухожилий.
- Кто-то говорил мне, что это признак недолговечности, - смеялся он.
Но, глядя на его плечи, грудь и всю богатырскую фигуру, невозможно было предполагать, что смерть возмёт его в сильнх ещё летах...
Поднялся ветер, по озеру пошла рябь, и оно приняло довольно неприятный характер. Не видно стало ни птиц, ни прескающихся рыб. Мы собрались завтракать. Леонид Павлович едва вытащил из-под лодки кружок с добычей. Ещё труднее было вытаскивать далеко засевшие в грязь якоря. Но вот всё сделано. Мы у пристани.
Когда мы выгрузили свою добычу на берег с тем, чтобы отнести её на погреб к приказчику Сенежского имения, нас обступили съехавшиеся на пристань остальные рыболовы. Огромная куча бьющихся рыб, особенно два окуня-четырёхфунтовика приводили в восторг и зависть рыболовов!
- Вот это ловля! Вот это я понимаю!
- Чёрт знает, что такое! Где только они откопали?
- И вам не стыдно, Леонид Павлович, так всех обуживать?
Мощная фигура Леонида Павловича возвышалась среди этой кричащей и волнующейся толпы; он чувствовал себя как бы виноватым и со своей застенчивой, добродушной улыбкой оправдывался:
- Это потому, что я раньше всех начал удить. Ведь крупные окуни попадали ещё до зари. Потом вы не так, господа, делаете!
И Леонид Павлович с увлечением принялся объяснять всем, как надо ловить, на что, когда и на каких местах.
В номере охотничьего домика мы засели за самовар. Мой милый товарищ по утренней ловле положил на стол свои пирожки, а я свои.
- У вас то же самое? - засмеялся он.
Я стал извиняться и оправдываться. Но нам есть вовсе не хотелось. Напившись чаю и оставив пирожки нетронутыми на столе, мы, словно подгоняемые неведомой силой, опять устремились к лодке и отправились расставлять кружки на щук. Только после этого занятия у нас разыгрался аппетит, и мы готовы были, кажется, съесть что угодно. Но увы, когда мы вернулись в свою комнату, даже чёрствых пирожков там не оказалось: их скушал в наше отсутствие сеттер приехавшего охотника, и от пирожков осталось только одно воспоминание в виде промасленной бумаги. Удовлетворились добытой с трудом крынкой молока.
Леонид Павлович решил до вечера поспать и расположился на охапке брошенного на пол сена, а я отправился домой.
Мог ли я думать тогда, прощаясь с незабвенным учителем-товарищем, что встреча с ним не повторится, что вижу его последний раз в жизни...
| 